пейзаж. Тут даже кладбище красное, лубочное какое-то. И листья зеленые.

4

Мое лето – пыльное, книжное. Позади смена в полуподвале, позади «роллтон» в жестяной кружке (тронешь – ошпаришься, не обожжешься!) и рожок в совковом кинотеатре. Мне восемнадцать, и я в последний раз взяла проездные. Перевелась на вечерку. Сходня – место, где судно пристает к берегу или человек может спуститься к воде.

Я иду к переходу, чувствуя, что губы холодные. Это значит – устала.

Небо тяжелое. И только в переходе – жизнь и движение. Там Леший носится со шляпой и аскает под «Гражданку» и «КиШа».

– Чего с зубами у тебя? – спросила я.

– За девушку вступился. На Ховринке.

Леший нааскал мне на проездной, который за Лу заржавел. И еще полтинник остался.

Мы пошли в стекляшку.

– А дайте пиво «Старый хмельник»! – пропел он.

Тогда эта шутка еще прокатывала.

5

– Ого ты изменилась!

Мы не виделись около двух лет.

– Кто б говорил.

На ней – ни грима, ни черноты. Вся бордово-изумрудно-каштановая, только на висках две красные прядки. Немилосердно выдают прошлое.

Мы перелезаем через забор и шлепаем в сторону Менжинского. «С головой что-то», как Лу сказала по телефону, – значит, лежит он в психиатрии.

– О чем думаешь? – Лу спрашивает.

– О том, что сегодня мы повзрослеем.

На проходной нас пустили легко и сердито. Левченко? Двадцать пять лет? По лестнице и направо. У желтой стены толкается кучка сходненских.

– А Клава-то не пришла, – говорят.

Леший месяц встречался с девушкой, но серьезного ничего. Теперь Клава в двусмысленном положении. Как ни поступит – все равно врагом окажется.

Из палаты выходит группа ребят. Лу толкает меня.

…Леший худ, бел и рассеян. Он изрядно зарос: ему идет хайр, идет худоба, идет долбанутость в глазах.

Мы принесли ему детскую питашку и воды – таблетки обезвоживают, и воду так и хлебают, из горла, с треском сминаемой бутылки – стеклянную тару нельзя, только пластиковую.

– Что ж ты так, Лёх, – говорит Лу.

– Мастер я, – отвечает Леший и улыбается.

– Какой мастер?

– Дурацкий. Вот чего получилось.

Он вытягивает вперед обе руки. Правую кисть. И левый рукав белой больничной рубахи.

Лу сидит у него в ногах, я – у изголовья. Леший смотрит на меня и вежливо моргает. Смотрит на нее и решает встать.

– Тихо, тихо, – мы укладываем его обратно.

Лу наклоняется к нему:

– Ты ж понимаешь, отчего это все? А, Лёх? Не будешь больше?

Леший улыбается. Слегка виновато, потому что неловко ему от замечания, – не надо пить. Замечания, да еще такого мягкого, нежного. Сестринского.

Он хватает ее длинный бордовый свитер. Открывается дверь, а в ней Варя. Мелкая белобрысая девочка в очках.

– Пошустрее давайте, – говорит она. – Уже пять. А мне с ним дежурить.

Леший смотрит на Лу.

6

– Мне надо тебе сказать кое-что, – говорю.

Мы сидим на заборе, уже за оградой. Забор, кажется, покрашен, но я об этом не думаю. Потом о едкой зелени и ацетоне вспомню.

– Ну, говори.

– Не, не буду. Мы посремся.

Я смотрю на нее – и не могу не смотреть. Но и смотреть на нее противно. Она меня бесит.

Бесит то, что она в зеленых лосинах и красном свитере. Не сами шмотки, а тот факт, что она их надела.

Бесит каштановый начес на голове.

Бесят даже ее губы – чем-то намазанные, бесформенные и от этого еще опаснее.

И мне нужно это сказать. Но я не могу.

– Так, – говорит Лу, – хватит. Пускай посремся. Хоть веселее будет.

Я сдаюсь.

– Ладно. Не надо тебе к нему приезжать.

– С хера ли?!

– С хера ли. Димасу привет передавай.

Лу долго сидит молча. Перебирает пальцами красную прядку. Ковыряет землю резиновым сапогом.

– Расслабься, – наконец говорит она. – Он же бредит. Не думаю, что серьезно он это все.

7

Лешего забрала домой Варя, белобрысая девочка. Лу всегда раздражали ее белые брови и ресницы. Она считает, что они делают Варю злой. «Отодвиньтесь, – передразнивала она ее. – Поближе к Лёшичке сяду…»

Мы опять у нее на Преобраге. Тут все по-прежнему, только благоустройство. Асфальт – поле вспаханное.

– Вот такие дела, – говорит Лу. – Клава – что Клава? Да и я ни при чем. А вот эта овца с бровями… То есть без них… То есть и не овца, конечно.

– А что она?

– Она его домой отвезла. На ночь оставалась. Был уговор, что без приставаний. В итоге он путягу проспал, а она – работу.

Варя, оказывается, любила Лешего, еще со сходненских времен. Сколько ей тогда было – пятнадцать? Всего любила, всякого. С зубами и без. С хайром и без.

С кистью и без нее.

Лу застегивает пуговицу на пальто. Она спокойна. Ей почти никогда ни за что не стыдно.

– Теперь ты понимаешь, – говорит она, – что без разницы, езжу я к нему или нет?

Перед нами площадка – плод пресловутого благоустройства. Красная, желтая, издевательски яркая. Но, может, это и к лучшему. Какая разница, краска или нет, если кто-то посмотрит и улыбнется.

– Теперь, – говорю, – понимаю.

Трещина

1

Я шарилась по Южной Тушке с гитарой и билетом до Петрозаводска.

– Экскюзе муа, – вдруг услышала я и обернулась.

За мной стоял афрофранцуз в растаманском берете.

– Экскюзе муа, – извинился он, – где водка-стадия?

– Чего?!

– Водка, – для дураков повторил афрофранцуз. – Ста-ди-я!

У меня готов был честный ответ, но тут он достал мятую карту метро. Встряхнул ее и разгладил розовой подушечкой пальца.

– Вуаля! Водка-ста…

– Понятно.

Я посадила его на метро, и он наверняка счастливо добрался до «Водного стадиона».

Меня трясло.

*

Три недели назад я его потеряла.

Мы гуляли по Волоколамке, и я ему обо всем рассказывала.

О том, что когда-то его любила. В детстве, когда он приходил с работы и подбрасывал вверх, к оранжевой люстре. Мы так здоровались.

О том, как он учил меня водить машину. Мне было лет тринадцать.

А потом что-то переменилось, и об этом я тоже рассказывала. О том, чего делать не стоило.

Прижимать мой затылок к спине за волосы, когда я отказывалась отвечать на вопросы.

Разбивать губу или швырять маму через полквартиры. Ну и так далее.

Вообще-то я давно не жила с ним под одной крышей. Семь лет назад я перекрасилась в черный, перевелась на вечерку, достала зеленый сорокалитровый рюкзак и курьерила по морозной Москве и за ее пределами.

Перебралась к подруге и три месяца спала рядом с ней на круглом икеевском матрасе.

Встретила Лёвку и влюбилась. Мне было девятнадцать, и только с ним до меня дошло, что не все мужчины бьют своих жен.

Переехала к нему, согрелась между трескучим паркетом и желтой лампочкой Ильича.

Похулиганила в загсе.

И успокоилась.

Но общаться с отцом продолжала. Если бы было только плохое, было бы проще. Когда плохое и хорошее идут вместе, а ты между ними – это ловушка.

– Пап, – сказала я, – ты это. Не звони мне больше и не пиши. Я не хочу с тобой общаться.

Родителей теряют по-разному.

…Я вернулась домой, и Лёвка спросил меня:

– Ну что?

– Все, – сказала я, – все.

Лёвка не верил:

– Ты каждый раз говоришь, что все, Марь.

Он имеет право не верить: бывало, я по телефону посылала отца прямо при нем.

– Нет, – ответила я, – теперь точно все.

Потому что в этот раз я не посылала.

*

На следующий день я спустилась в пахнущий спиртом и смородиной осенний двор и за час выкурила пачку сигарет. Я курила впервые за четыре года: бросила, как только переехала к Лёвке жить. Сейчас, за эти три недели, я выкурила, наверное, сотню пачек: возводила стену дыма между тем днем и собой сегодняшней. А еще – между собой и предстоящими днями. Сквозь дым я видела, что меня ждет.

Прозрение.

Треснуло что-то, что раньше одновременно перекрывало мне вид, но и защищало. Теперь защиты не предвидится. Один за одним начнут проступать картинки, которые сознание тщательно заштриховывало. И писало поверх фразы, которые спасали глупостью и пошлостью своей. Например, что виновата сама.

Штукатурка сыпалась.

2

В Петрозаводск я приехала повидать друга Веника, а заодно – сходить на фестиваль «Кислород» в шестидесяти километрах. А если честно – перезагрузиться. В меня вселилось